Муки и радости - Страница 36

— Никогда.

— Allora! Я даю тебе сроку еще четыре месяца, чтобы вышел целый год. А потом, если Лоренцо по-прежнему будет считать тебя бесплодной смоковницей, ты пойдешь работать.

Однако терпения Лодовико хватило всего на четыре недели. Однажды в воскресное утро, зайдя в спальню к Микеланджело, он учинил новый допрос, буквально прижав его к стенке:

— Хвалит ли Бертольдо твою работу?

— Нет.

— Говорит он, что у тебя есть талант?

— Нет.

— А дает ли он тебе хоть какие-нибудь заверения на будущее?

— Он дает мне советы.

— Это не одно и то же.

— Ammesso. Согласен.

— Хвалит ли он других?

— Иногда.

— Что ж, значит, ты самый безнадежный?

— Этого не может быть.

— Почему же?

— Я рисую лучше, чем остальные.

— Рисую! Какое это имеет значение? Если там тебя учат, чтобы ты стал скульптором, почему же ты не занимаешься скульптурой?

— Бертольдо не разрешает мне.

— Почему?

— Говорит, что еще рано.

— Ну, а другие что-нибудь лепят, высекают?

— Да.

— Так неужели тебе не ясно, что все это значит?

— Нет.

— Это значит, что у них больше способностей, чем у тебя.

— Все будет ясно, когда я приложу руки к камню.

— Когда это будет?

— Не знаю.

— А пока ты не станешь работать с камнем, у тебя не будет никакого заработка?

— Не будет.

— А говорят тебе, когда ты начнешь работать с камнем?

— Нет, не говорят.

— Ты не думаешь, что все это выглядит безнадежно?

— Нет.

— Что же ты думаешь?

— Я в недоумении.

— И долго ты будешь пребывать в недоумении?

— Пока Бертольдо не скажет своего слова.

— Куда же делась твоя гордость? Что с тобой случилось?

— Ничего.

— Это все, чего ты добился в Садах, — «ничего».

— Учиться — это не значит утратить свою гордость.

— Тебе уже почти пятнадцать лет. Ты что, так никогда и не будешь зарабатывать?

— Я буду зарабатывать.

— Когда же и каким способом?

— Не знаю.

— Двадцать раз ты сказал мне «нет» или «не знаю». Когда же ты будешь знать?

— Я не знаю.

Выбившись из сил, Лодовико вскричал:

— Да мне надо отдубасить тебя палкой! Когда в твоей башке будет хоть капля разума?

— Я делаю то, что должен делать. Разве это не разумно?

Лодовико повалился в кресло.

— Лионардо хочет идти в монахи. Кто и когда слышал, чтобы Буонарроти стал монахом? Ты хочешь сделаться художником. Кто и когда слышал, чтобы Буонарроти были художниками? Джовансимоне, видно, будет уличным шалопаем, бродягой, завсегдатаем мостовых. Проходимец из семьи Буонарроти — это немыслимо! Урбино выгнал из школы Сиджизмондо и говорит, что я бросаю деньги на ветер — парень не научился даже читать. Слыхано ли, чтобы Буонарроти был неграмотен? Уж и не знаю, зачем господь бог дает человеку сыновей?

Микеланджело подошел к Лодовико и легонько притронулся к его плечу:

— Не сомневайтесь во мне, отец. Стричь шерсть на осле я не собираюсь.

Дела Микеланджело в Садах не улучшились, они шли теперь даже хуже, чем прежде. Бертольдо жестоко тормошил его и все же никогда не был доволен тем, что делал ученик. Нервно переступая с одной ноги на другую, он кричал: «Нет, нет, ты способен сделать это гораздо лучше. Рисуй снова! Рисуй!» Он заставлял Микеланджело набрасывать эскизы, глядя на модель сначала сверху, с лестницы, потом распластываясь на полу, велел ему приходить в Сады и работать там по воскресным дням, рисуя композицию, в которой были бы слиты воедино все этюды, сделанные за неделю.

Идя вечером домой вместе с Граначчи, Микеланджело тоскливо воскликнул:

— Ну почему меня так обижают в Садах?

— Тебя не обижают, — ответил Граначчи.

— Обижают, это видно всем и каждому. Мне не разрешают участвовать ни в одной конкурсной работе на премию Лоренцо, не дают выполнять никаких заказов. Мне не позволяют ходить во дворец и смотреть там произведения искусства. Ты теперь управляющий в Садах. Поговори с Бертольдо. Помоги мне!

— Когда Бертольдо сочтет тебя подготовленным для участия в конкурсах, он скажет об этом сам. А до тех пор…

— О боже! — простонал Микеланджело, стискивая зубы. — Да к тому времени мне придется ночевать в Лоджии делла Синьориа — отец выгонит меня из дома палкой.

Было еще одно горестное обстоятельство, о котором Микеланджело не мог сказать Граначчи: с наступлением сырой погоды Лоренцо запретил Контессине выходить из дворца. А Микеланджело она не казалась ни сильной, ни хрупкой. Он чувствовал в ней страсть, чувствовал такое пламя, перед которым отступает и смерть. Теперь, когда девушка не появлялась в Садах, они стали для него странно пустыми, а без трепетного ожидания встречи дни тянулись уныло и однообразно.

В своем одиночестве Микеланджело еще больше тянулся к Торриджани. Они стали неразлучны. Микеланджело прямо-таки бредил Торриджани: он был без ума от его остроумия, его проницательности, красоты.

Граначчи в недоумении только поднимал брови.

— Микеланджело, я перед тобой в трудном положении: что бы я ни сказал, ты можешь подумать, что я говорю это из зависти или обиды. Но я должен предостеречь тебя. С Торриджани бывало это и раньше.

— Что бывало?

— Расточал свою любовь, пленял кого-нибудь без остатка, а потом впадал в ярость и резко рвал все отношения, если на горизонте появлялся кто-то другой, кого можно было увлечь и очаровать. Торриджани нуждается в поклонниках, в поклонниках ты у него и ходишь. Пожалуйста, не думай, что он тебя любит.